Библиотека Электронных Книг

Последний роман Евгения Водолазкина как бы намекает: у Водолазкина есть свой Брисбен. Своеобразная метафора дома, человеческого счастья, «воплощение беззаботности», духовной родины. Как мать героя – Глеба Яновского, всемирно известного музыканта – всю свою жизнь мечтала уехать в неведомый австралийский город, построенный потомками каторжников, чтобы избавиться от житейской неустроенности и обрести там свое женское счастье, так и сам герой – можно полагать – тоже пишет о своей родине.

Но отношения героя и автора с Брисбеном, следует сказать, натянутые. Зачем, спрашивается, искать рай на чужбине, если и у нас могут быть свои Петушки, воспетые Венедиктом Ерофеевым, если у каждого могут быть свои Петушки. А вот Брисбен как метафора иного, отличного от нашей жизни, в тексте упрямо сводится к своему отрицанию, а можно сказать – к углублению. Сначала Брисбен, как и вся Австралия, объявляются миражом и иллюзией.

В самом деле, откуда мы знаем о ее существовании, может быть, ее выдумали, чтобы прикрыть массовые казни преступников. А от казней делается следующий ход: мать Глеба так и не доезжает до аэропорта, чтобы лететь в Брисбен и, скорее всего, становится жертвой таксистов-убийц. Со смертью девочки Веры Брисбен окончательно превратился в зловещую метафору смерти. Как в рассказе Владимира Маканина «Ключарев и Алимушкин»: кодовым названием небытия становится остров Мадагаскар.

Но линия Брисбена и вовсе отодвигается на задворки. Так же как не мать Глеба становится героиней повествования, и даже не бабушка, вырастившая ребенка, которой посвящены проникновенные страницы.

Здесь важно одно обстоятельство. В предыдущих своих романах – особенно в «Авиаторе», «Соловьеве и Ларионове» и даже «Лавре» – Евгений Водолазкин «самоутверждался» в «петербургском тексте». Вот именно – самоутверждался. В этом нет ничего зазорного для человека приезжего. Приехал в Ленинград молодой аспирант Водолазкин, правда, давно; да и пять незабываемых лет прожил он Мюнхене, ставшим очень близким сердцу.

Но вот две родины писателя: Киев и Питер – распределяются очень интересно. Киев – это материк, своего рода историческая ось мира (вспомним и стародавнее: Киев – мать городов русских, иначе метрополия), а Питер – как ни крути – остров, три стихии кругом: вода, камень и безумие. Островная символика Петербурга предопределяет и то, что Владимир Топоров назвал «петербургским текстом». А островное мышление, мышление островитян предопределяет то, что островитяне, отсоединенные от всемирной истории, сами творят свое собственное мироздание, свой собственный язык, объясняющий все на свете: вот вместо понятия смерть русские писатели выдумывают: уехал на Мадагаскар, уехала в Брисбен. Расположенный на Васильевском острове Пушкинский Дом, в котором работает Водолазкин более тридцати лет, и есть таким островом «тайной свободы» (по Блоку). А что сказать о романе «Пушкинский дом» Андрея Битова, где учится аспирант, отчасти напоминающий будущего Водолазкина?

В «Брисбене» Водолазкин рискнул вернуться к своим корням, то есть повернул от островного мышления к материковому. Поэтому и Австралия, если под последней понимать все-таки остров, не спасает, а убивает.

И тут начинается самое интересное. Канва жизни Водолазкина очень точно накладывается на жизненный путь героя Глеба. Отец – украинец (у Глеба из «западенцев»); школа с углубленным изучением украинского языка, практически украинская школа с обязательным русским и углубленным английским языком; учеба в Ленинграде; жена-немка; жизнь в Мюнхене; любовь к пению-гудению; мировая слава у обоих. Родина – Киев.

Но Киев последние триста лет хотя и проходит общую историю в ореоле Москвы, все-таки питается иными источниками. Отец Глеба рассказывает о различных путях русских и украинцев: у первых, видите ли, путь мужского рода, у вторых – женского. Глеб же, полукровка, вырастающий с русской бабушкой, живущей в Киеве, впитал иную философию: «Просто я не очень разделяю эти народы». В нем, действительно, как заметил писатель Нестеров (прозванный Нестором), «соединяются два народа». В 2014 году Глеб, приехав хоронить отца, попадает на Майдан и едва не становится жертвой «свидомого» комиссара Миколы, явно съехавшего с колес.

Позиция Водолазкина в этом вопросе предельно ясна: эта позиция родовая, кровная. Так получилось, что значительная часть украинцев и русских проросли друг в друга; имея две малых родины, они не имеют причин разрывать связи и давать превосходство одной из родин, одной из семей.

Проблему Водолазкин видит в другом, то есть это для других украинцев Россия и близость России к Украине может быть проблемой (в то время, как, например, отдаленность США, Берлина и Парижа и вовсе не является проблемой).

Когда я читал роман, мне хотелось, чтобы автор острее выразил эту проблему, отчетливее прорисовал геополитические фокусы, заморочившие оба народа. Как в передаче с Владимиром Познером, где питерский интеллигент гундосил и мямлил что-то про внутреннюю эмиграцию и молчание как способ выражения своего отношения (а что тут нового? Страхи?), так и в «Брисбене», с намеком на «киевский текст», хотелось бы, чтобы писатель пооткровенничал, выступил бы со своим вкусным и метким словом, с украинской интонацией. Но теперь понимаю: если в Водолазкине-человеке сходятся два народа, то и как автор он не может критиковать кого-то и восхвалять другого. Просто физически не может. Куда уж более чем то, что уже сказал на Майдане его герой: «Послушайте, мы ведь один народ».

Таким образом, происходит очередное, но на сей раз более развернутое и непоправимое переворачивание метафоры Брисбена. Мать не доехала до Брисбена, и герой не смог вернуться на Родину, ту Родину, в которой родился. Брисбен стал символом смерти, а Киев – началом распада.