шедевры искусства

Здравствуй, родной. Привет, мой хороший.
Она подкрадывается сзади, прихлопывает мне глаза ладонями: угадай, кто? Она хотела знать обо мне все, про все-все, чем я занимаюсь. Ввернется рядом на маленькую «любовную» кушетку эпохи королевы Анны, так что у нас ноги соприкасаются: господи, господи. А что я читаю? А можно залезть в мой айпод? А где это я раздобыл такие потрясающие часы? От ее улыбки веяло раем.

С такой же тёплой, ненавязчивой непосредственностью в душу западают совсем неидеальные персонажи Донны Тартт, что многолетним вниманием вскормлены ею на страницах книг.
“Щегол” – как и “Тайная история” – велеричавым огоньком согревает душу, мягким светом очерчивает силуэты в полумраке. Силуэты улыбок забытых людей, тень которых падает и на ваши воспоминания, линии страха, обрамлённые больной любовью к тем, кого любить не следует, изломы ошибок, неказисто, но с любовью обмотанные душным “прости”, следы эфемерного и короткого счастья, дающие силу посмотреть дальше в окружающую темноту.
К работе Тартт много восхищённых отзывов и едва ли не столько же сухих, жёстких, обличающих её в отсутствии чувства меры, переоценённости массами. И это неудивительно – любая претенциозная работа обречена на категоричные взгляды. Я же восхищаюсь Донной как женщиной, как писателем, как умельцем видеть прекрасное и ещё больше как человеком, способным раскрыть перед читателем эту тонкую, хрупкую и зыбкую красоту.
“Щегол” – большая история о маленькой картине канувшего в Лету Карела Фабрициуса. История о потере семьи, веры в божественное и желания жить, об обретении света и надежды, о пылкой и нервной подростковой дружбе, о терпкой и горькой неуместной любви, о тривиальном взрослении, о понимании глубокой несовершенности системы деления мира строго на “чёрное” и “белое”, об омытом светом ласковой кисти художника маленьком шедевре, от которого тем сложнее оторвать взгляд, чем дольше ты в него всматриваешься.
На мой взгляд, в “Щегле”, как и в “Тайной истории”, главный герой является порталом, окном, через которое читатель может заглянуть в круговерть имён, разговоров, улыбок, вздохов, слёз, надежд и всего того, что так мягко и цепко увлекает читателя в повествование, защёлкнув на запястьях тонкое колечко, что окольцовывает щуплую лапку Кареловского щегла. Не скажу, что я в востороге от Теодора – он пресен, самовлюблён и слаб. Он – такой же обычный живой человек со своими страстями и слабостями, мимо которых мы ежедневно проходим мимо.
Но его связь с картиной привнесла в его жизнь людей, восторгом к которым я действительно захлёбывался.

Мне недоставало Бориса, этого лихого раздолбая: угрюмого, бесшабашного, взрывного, до ужаса безрассудного. Бориса, бледного и одутловатого, с этими его ворованными яблоками и русскими романами, ногтями, сгрызенными до мяса, и волочащимися по пыли шнурками. Бориса, юного алкоголика, со вкусом ругавшегося на четырех языках, который без разрешения хватал у меня еду с тарелки и, напившись, засыпал на полу с таким красным лицом, будто ему надавали пощечин.

Конечно, я по-своему трепетал перед миссис Бабур, улыбался Энди, восхищался всеобъемлющей любовью к своему делу замечательного Хобарта, грустил над судьбой матери Теодора и Велти, млел перед Пиппой, но сейчас хочу сказать, что мне, как некогда Теодору, ужасно недостаёт этого расхлябанного маргинала с пылким и чувственным сердцем, с контрастирующим со всеми другими именами в книге именем Борис . С его появлением страницы буквально пульсируют жизнью точно мясистые листья с прожилками, под нежностью которых кроется не сок, а багряная кровь. Я жадно глотал то время, что они провели вместе с Теодором в пропылённом и оплавленном жарой районе Вегаса, я упивался и немного завидовал, улыбался и заворожённо наблюдал за их оголтело-больной дружбой, надрывной и очень пьяной, волновался и кусал губы, и страшно-стррррашно не хотел её обрывать, захлопывая книгу на рассвете, когда спать хотелось совсем нестерпимо.
Но разумеется, и горечи в «Щегле» будет достаточно. И презрение с усталым разочарованием осадят и отрезвлят. Как и в жизни – ничто не может складываться идеально.
Теодора – главного героя – можно обвинить в некой социопатичности, неумении быть благодарным и чувствовать красоту, в ограниченности и эмоциональной скупости, в душевном уродстве и внутренней слабости. Можно, но я не стану, потому что именно он – неидеальный, тривиально настоящий – сложил вокруг себя невыразимо прекрасные мелочи, привнесённые в его судьбу чужими, не всегда честными, руками.

«Щегол» - очень филологическая, очень красивая и изящная, очень грустная и вместе с тем светлая ода тому, как проявления красоты мира, трепетно сохранённые в предметах искусства, способны сплестись через столетия с неизведанной душой и переменить человеческую жизнь.

Картина была настоящей, я это знал, знал – даже в темноте. Выпуклые желтые полосы краски на крыле, перышки прочерчены рукояткой кисти. В верхнем левом краю – царапина, раньше ее там не было, крохотный дефектик, миллиметра два, но в остальном – состояние идеальное. Я переменился, а картина – нет. Я глядел, как лентами на нее ложится свет, и меня вдруг замутило от собственной жизни, которая по сравнению с картиной вдруг показалась мне бесцельным, скоротечным выбросом энергии, шипением биологических помех, таким же хаотичным, как мелькающие за окнами огни фонарей.