Классическая проза

Я прибыл в Дубну́ в начале лета по приглашению г-на Волго́ва, чтобы поучаствовать в, по его словам, интереснейшем мероприятии – написании совместной рецензии на один модернистский роман начала века. Господин Волгов, признанный литературовед, неоднократно довольно лестно отзывался о моих работах и, будучи уверен, что исцеляющий воздух и волшебная атмосфера провинциальной Дубны помогут нам весьма плодотворно поработать вместе, выслал мне своё полное почтения приглашение. Я же, находясь уже долгое время в состоянии некоторой разобщённости с самим собой, удручённый неблагоприятными финансовыми прогнозами, с благодарностью принял приглашение, в ответном письме учтиво и с любезностью поблагодарив месье Волгова за предложенную им возможность и одновременно поведав ему, что, быть может, неподвижность предметов, окружающих нас, навязана им нашей уверенностью, что это именно они, а не какие-нибудь другие предметы, неподвижностью нашей мысли по отношению к ним, которые ты пытаешь гладить на ощупь, ошарашенный страстью.

В гостеприимной Дубне всё было совсем не так, как в моём северном городе, где сто новостей и один телевизор под мехом снегов и обветренных улиц, и тем паче предвкушал я неизбежное, когда г-н Волгов схватит меня под руку и вскричит: «Ах, мой старый друг, какое счастье прогуляться вместе в такую прекрасную погоду! Разве вы не находите красивыми все эти деревья, этот боярышник и новый пруд, с устройством которого вы никогда меня не поздравляли? Экий вы ночной колпак». Волгов, я знаю, очень надеялся на мою помощь в его работе над рецензией. Это бы упрочило его положение как прогрессивного критика, не завязнувшего в дебрях канцелярщины и самокопания и не ударившегося в нарочитый, ставший изрядно модным литературный примитивизм. Что я мог ему ответить? Мне ничего не жалко, не разбираясь в числах, пусть только всё получится скорее и быстро.

Кондуктор рекомендовал мне, подъезжая к Дубне, быть внимательным, чтобы не пропустить остановки и заранее приготовить вещи. Прибыв на ночь глядя, я пошёл по Вокзальному бульвару, на котором находились самые красивые дома в городе, и в садах, окружавших эти дома, лунный свет, подобно Гюберу Роберу, рассыпал обломки лестниц из белого мрамора, фонтаны, задумчиво полуотворённые ворота в оградах. Тут странно знакомый оклик остановил меня: за мной, изящно помахивая веером, бежала госпожа Леруа, моя старая знакомая по северному городу. «Сыпал снег не случайно, - улыбалась она, - мы все выбрались в отпуск в одно и то же время. А ну-ка, быстро пройдёмте в нашу с Мерлен - (ещё одна моя старая знакомая, с моим везением я имел в хороших знакомых всех лесбиянок моего города) – гостиницу и отметим это дело как следует». Справедливо рассудив, что до утра с нашей, тем более что ненаписанной ещё рецензией, ничего не произойдёт, и что даже немного неучтиво вваливаться к Волгову в дом на ночь глядя, я проследовал с госпожой Леруа в гостиницу к Мерлен, а там мы немножко не выжили и затянулись сигарами.

Проснулся я на кушетке в гостиничном номере и при виде столбика пыли, вертикально державшегося в воздухе над роялем, и при звуках шарманки, игравшей за окном, убедился, что зима в Дубне принимает неожиданный и лучезарный визит весеннего дня. Мерлен сидела перед зеркалом с тщательно причёсанными чёрными волосами и с красивыми белыми пухленькими руками, ещё пахнувшими мылом. «Будильник сработает в пять», - напомнила она. «Исчезаю», - я подобрался, медленно и зыбко перекатившись с дивана на ноги, и поплыл навстречу двери. Улыбки остались только из скобок.

Совсем уже точно направляясь к дому господина Волгова, я сообразил, что на улице раннее утро, и негоже лишать светило родной журналистики тех драгоценных часов, в которых завязли по самые лампочки лучшие сны. Нужно было где-то провести это неуютное пыльное утро. В ресторане или за городом манеры и поведение мои были прямо противоположны манерам, по каким вчера ещё любой мой знакомый издали узнал бы меня и какие, казалось, навсегда стали моей неотъемлемой принадлежностью. До такой степени страсть является как бы нашим новым характером, кратковременным и отличным от нашего постоянного характера, не только утверждающимся на его месте, но и стирающим все черты, вплоть до самых неизменных, при помощи которых этот характер проявляется. Словом, я зашёл в ближайшее казино и ласково попросил камердинера: закатай мне шарф по локоть и разнежь коленки спиртом.

Прекрасная ночь вроде сегодняшней, когда уши не слышат другой музыки, кроме той, что исполняет лунный свет на флейте тишины, воцарилась над городом. Какое не подозреваемое нами богатство, какое разнообразие таит в себе чёрная, непроницаемая и обескураживающая ночь нашей души, которую мы принимаем обыкновенно за пустоту и небытие. Выпил все-все слова со страха, головокружение ставит знаки вопросов, точки между нами. Беспардонно вламываться к господину Волгову в этот час Луны в таком состоянии. Я иду на вокзал, в надежде, что salle d`attente ещё открыт и добротой своей примет меня. Снов нет – слов нет, медсестре сломав иголки, песни все под рёбра спрятав, я задумываюсь, не было ли предложение господина Волгова поучаствовать в создании рецензии всего лишь жалостью, участливым актом снисходительного сочувствия моим в последнее время скромным литературным успехам. Или же, того более, не было ли его приглашение результатом настойчивой просьбы Леруа и Мерлен, столь внезапно оказавшихся со мной рядом по приезду в Дубну, словно желавших проследить, выполняю ли я их соучастливый план. Но нет, я нарушил все ваши планы, господа и дамы. Белых свитеров по нитке не найдёшь себе на память.

Утром я в экипаже всё-таки подъезжал к имению г-на Волгова. По мере того как мы приближались и могли различить остатки четырёхугольной полуразрушенной башни, которая ещё стояла рядом с колокольней, но была значительно ниже её, я больше всего был поражён красноватым и мрачным тоном камня; и туманным осенним утром руина, возвышавшаяся над сизо-лиловыми, цвета грозовой тучи, виноградниками, казалась пурпурной, совсем почти как лоза дикого винограда. У дверей меня встретила мадам Едвалия, которая вперила в меня удивлённый взгляд и долго не спускала его: щёки её были бледны и усеяны красными пятнышками, черты лица вытянутые, измождённые. Она объявила, что г-н Волгов ждал моего прибытия несколько недель, а нынче, захворав, несомненно, из-за треволнений, связанных с моим несостоявшимся приездом, отбыл на воды и велел никому его там не беспокоить. Затем молча протянула мне конверт и ушла обратно в дом. Сердце моё отчаянно колотилось, я ненавидел теперь мадам Едвалию и с наслаждением выколол бы эти глаза, в которые так исступлённо вглядывался минуту назад, искровянил бы эти безжизненные щёки. Но я остался один в наползавшем тумане и, делать было нечего, крикнул задремавшего было кучера с детским лицом Георгия-победоносца и велел ему трогать к вокзалу. Пора было возвращаться домой. Так или иначе, я беру этот город на память, вдруг он кому-то понравится.

Уже на подъезде к вокзалу я вспомнил про письмо г-на Волгова, которое так и рассеянно сжимал в кулаке всю дорогу. Раскрыл конверт, оттуда выпали фотокарточка и один единственный листок бумаги. Вот они:

В своей стране родной я на чужбине,
Я силу в теле чувствую и в мыслях,
Но власти нет и мощи у меня,
Я всюду победитель,
Но я всюду проигравший…
Займётся только день –
Я всем желаю ночи доброй,
Как только я прильну к земле –
То страх, как чёрный червь,
Шевелится во мне –
Страх моего паденья.
Вниз.
В пучину.

Франсуа Вийон

P.S. Совместную с господином Волговым рецензию на модернистский роман мы так никогда и не написали. Зато год спустя сняли видеорецензию на другую книгу, историю об этом можно прочитать вот здесь