философская проза

Сели на стволе медной рыбы. Под короной газовой пальмы висел огненный гиппопотам, с морды его капали прозрачные камни, пришлось подвинуться по стволу: разбиваясь, те взрывались обжигающим кожу снегом.

Из романа.

* * *

Эта книга стала в свое время большим событием не только для польской, но и для мировой фантастики: большой, глубокий и многоплановый роман, тугое сплетение философии, истории и культурологии — сложное и долгое чтение, выводящее фантастический жанр из ниши легкомысленной беллетристики в категорию Литературы с большой буквы. Лишь спустя десять лет — хотя фанатские переводы были и раньше — «Иные песни» добираются до нашего рынка, воссияв в лучах благосклонности множества критиков (см. рецензию в майском номере «Мира Фантастики» за 2014 г.)

Создавая свой мир на основе трудов античных философов — Платона и Аристотеля, Сократа и Гераклита, Пифагора и Евклида — автор превращает их метафизику в физику совершенно реальную, буквальную и действительную. Умозрительные теории древнегреческих схоластов, интересные нам на сегодняшний день лишь как прекраснодушная архаика, в мире «Иных песен» обретают статус законов природы, точнейших, всепроникающих и неотвратимых.

Мир наполнен Материей, Материя упорядочена в Форму, Формы наполнены Идеей — такова первооснова всего сущего в «Иных песнях», и это не просто словоблудие философствующих бездельников, но строгая математическая сетка реальности.

Человеческое общество пребывает во власти Кратистосов — князей, обладающих столь сильным идейным началом, что они способны морфировать мир вокруг себя по своему подобию, подминать под себя форму (а вслед за ней и сущность) пространства. Воденбург, вотчина кратистоса Георгия Мрачного — это город постоянных дождей, густых теней, тяжелых воспоминаний и непреходящей меланхолии, земли же кратиста Анаксегироса столь напитаны витальной силой своего владыки, что солнце там сияет жарче, кровь в жилах бежит быстрее а углы зданий кажутся более острыми.

Вдали от волевого присутствия кратистосов реальность истончается и оплывает, объекты теряют не только форму, но и суть, смешиваясь и взаимопроникая друг в друга (см. эпиграф), и даже язык, которым все это описывается, подрвежен сменшеию и всебоещму распдау — это загадочное и ужасное Сколиодои, Искажение, где люди начинают дышать песком, газ застывает в форме деревьев, а кости превращается в жидкую грязь.

* * *

Этот мир чрезвычайно интересен в статичном состоянии, его, как огромную картину, можно часами рассматривать, выискивая удивительные новые мелочи и наслаждаясь прихотливым перетеканием смыслов, идей и форм. Увы, когда этот колосс приходит в движение, его нежизнеспособность становится более чем видна.

Во-первых, отпечаток странности, исказившей мир, виден и в психологии персонажей. Речь не о каком-то единичном герое с трудным детством и непростым характером, но обо всей ментальности здешнего социума, которая сдвинулась в неких глобальных психологических координатах в неведомую для меня сторону. И если превращение воздуха в песок я, напрягши фантазию, еще как-то могу принять, то искажение характеров людей понять гораздо сложнее.

«Человеку нужен человек» — отметил в свое время другой светоч польской фантастики Станислав Лем. Люди тянутся к фантастике не ради неведомых планет и загадочных антуражей, людям нужно зеркало, чтобы видеть себя самих. Нам не нужна вся эта мишура с зелеными человечками и многочисленными щупальцами, мы хотим видеть настоящие характеры настоящих людей с их историями и проблемами.

«Иные песни» же и не пахнут подобной достоверностью. Поведение героев можно было бы назвать звериным — если бы звери могли быть столь целеустремленны и механистичны. Это можно было бы назвать средневековым варварством — но герои романа прекрасно образованы и безукоризненно воспитаны.

Кривое зеркало, идеально вписанное в контекст и атмосферу, порождает аутентичные характеры, соответствующие месту и времени — но ровно по этой же причине они далеки от меня, читателя из другого мира. Я их не понимаю. Не могу и не хочу понимать. Эти люди — не люди, а лишь фигурки в форме людей, слепленные из фарша (в психологическом смысле).

Во-вторых, трудно наслаждаться книгой, главный герой которой тебя чрезвычайно бесит.

Господин Иероним Бербелек, некогда бывший великим полководцем, еще до начала описываемых событий терпит сокрушительное поражение и становится хуже чем инвалидом — маленьким серым незаметным мышонком, сутулым коротышкой с бледными глазами и тихим голосом (напомню, что в реальности «Иных песен», где Идея превалирует над Материей, моральная травма может оказаться в разы страшнее физической).

Таким и принимаем мы его в первых главах романа, и все повествование, согласно авторской задумке, должно было стать историей возвращения былого величия: одинокая искорка, тлеющая на углях разрушенной личности, постепенно разгорается в новое пламя, величественное и мощное — пламя истинного Стратега и великолепного полководца. Герой должен буквально «вырасти обратно в себя», и фамилия «Бербелек» должна перестать ассоциироваться с булькающим супчиком, а превратиться в раскаты грома.

Так задумывалось. В теории.

Трагедия же, на мой взгляд, состоит в том, что изначальный образ, в котором мы видим Господина Бербелека — образ маленького человека, тихого и скромного хомячка — подходит ему гораздо больше. Он необычайно органичен и целостен именно в данной роли, и весь его облик — от фамилии до стиля одежды — соответствует именно ей.

И когда начинается его трансформация в великого стратега, выглядит все это противно и мерзко: как развитие синдрома вахтера у маленького, капризного и истеричного человечка. Наш пупсик начинает сучить своими коротенькими ножками и пытается подпустить стали в свой голос — сталь получается ломкая и визгливая.

Бербелек пучит глазки и что-то там лопочет про «право рождения», а я брезгливо вслушиваюсь, кто это там пищит из-под плинтуса. Ему хочется дать по лицу — не кулаком, ибо это бы уравняло его с настоящими мужчинами, а так, лишь пощечину для острастки.

В то, что все это происходит взаправду, я не верю ни миллисекунды, и тем более мне странно и неприятно, что все остальные персонажи воспринимают такое поведение как должное — отводят глаза и склоняют головы вместо того, чтобы пристукнуть этого жалкого мозгляка, как он того заслуживает.

Сюжет же, если отшелушить от него могучие напластования виньеточных красивостей (схоластику, герменевтику и все прочее древнегречество, коего здесь процентов восемьдесят от всего текста), получится весьма рыхлым. В одном месте автор вроде как берется писать детектив, в другом — любовный роман, а в третьем — и вовсе отправляет персонажей в полет на Луну (я не шучу). Ибо почему бы не отправить. Стройности нет, интриги нет, целостной цепочки причинно-следственных связей не проглядывается тоже — в общем, эдакое мелкое крошево, обильно замешанное на античности, средневековье и постмодернистском заигрывании со смыслами и формами, которое можно подавать в любом порядке и потреблять в любой последовательности.

Впрочем, отшелушивать могучие напластования ни в коем случае не следует, ибо именно они и являют собой суть и смысл романа, именно они создают рельеф и глубину. Но с горькой иронией отмечу: история, воспевающая торжество Идеи над Формой, по форме получилась гораздо сильнее, чем по идее.

* * *

Да простят меня фанаты «Иных песен» (впрочем, нет, чувствую, не простят), но ощущения от книги остались самые тягостные.

Автор невероятно умен, эрудирован и творчески смел, но как собеседник он зануден и совершенно неинтересен. В здешнем огромном болоте фактов, гипотез и исторических реконструкций есть место и любопытным идеям, но ввергаться в эту пучину большую часть времени чрезвычайно скучно.

Дукай прекрасно разбирается в древних цивилизациях и философских школах, но при этом он почему-то наделил своих персонажей какой-то совершенно ублюдочной психологией, отчего ни сопереживать им, ни даже интересоваться их судьбой нет ни малейшего желания. Он мастерски играет с формой и смыслами, но в попытке выстроить хотя бы простенькую сюжетную арку моментально роняет все кубики.

Этот роман сродни некоему академическому труду по истории культуры — он призван услаждать высоколобых академиков от литературы, собирать престижные награды и входить во всяческие Золотые фонды. Единственное, для чего он ни в коей мере не предназначен — это для того, чтобы его читали.

Скучно.