Антон Понизовский

Неожиданно прекрасный первый роман Понизовского, как и подобает всем мощным дебютам, осложнил ему дальнейшую писательскую жизнь. Во избежание сравнений нового романа с «Обращением в слух» Понизовский вынужден перебраться совсем в другую плоскость. Бесконечные философские диалоги уступают место беспрерывному действию; поиски русской идеи сменяются раскрытием феномена общечеловеческого; а повествовательная структура «Принца», такая же нетривиальная, как и структура «Обращения», несопоставима с последней абсолютно – и об этом стоит поговорить о ней подробнее.

Три сюжетные линии (две реальных и одна умозрительная) развиваются по своим законам, в своем темпе, в своем пространстве и времени, изредка пересекаясь, будучи в постоянной – иногда едва прослеживаемой – связи друг с другом. Так реализуется принцип контрапункта. Кроме открытых контактов главных героев из действительного мира есть и взаимопроникновения его повествовательных пластов с ирреальным сюжетом, разворачивающимся в сознании протагониста-пиромана, пациента психбольнцы. Например, мы догадываемся, что Невозможный матрос, который, как Айвенго, описывается со стороны и в своей неотразимости выступает в повествовании как типичный романтический герой, и есть главное действующее лицо, отождествляемое поджигателем с собственным «Я». Замечаем мимоходом и тот факт, что фамилию уволенного из больницы санитара, Маврина, носит квартирмейстер Минька из внутричерепного фильма мизерабля – в то время как в реальности Минькиным прообразом служит совсем другой персонаж.

Основная интрига романа заключается не в том, кто устраивает поджоги, а в том, зачем он это делает (все-таки «Принц» – это далеко не обычный детектив в оригинальной обертке). И поскольку сформулированного ответа, как и положено в хорошей литературе, в романе не дано, вряд ли можно будет назвать спойлером нижеследующее его эксплицирование.

Мысль о том, что разум является нашей единственной подлинной реальностью, в истории философии и литературы уже как родная. Понизовский, конечно, это знает и задачей своей считает не только художественную обработку сентенции, но и бескомпромиссную констатацию того, что человек так в нее и не поверил. За исключением единиц. Человек для устранения себя из реальности притворяется сумасшедшим – и сходит с ума, благодаря чему и обретает ясный взгляд на мир. Пиромания для него – это не только мощный стимулятор бурлящей фантазии, но и проявление подспудного – неугасимого – желания выжечь все лишнее (параллелей с «Жертвоприношением» Тарковского слишком много, чтобы не обратить внимания на это сходство), и так уж вышло, что лишняя в мире только реальность. Разумеется, понять эту мысль мы в силах, а вот принять на веру… Концовка романа – всеобщее молчание в ответ на выстраданное убеждение сумасшедшего: «Каждый из нас – принц инкогнито». Ничего другого случиться и не могло. «Но все молчат».

И что это, если не реминисценция знаменитой пушкинской ремарки из концовки «Бориса Годунова»? Увлекательно вычитывать из текста подобные – и бесподобные – отсылки к русской классической литературе. В «Палате №6» свиноподобный сумасшедший, которого жутко избивает сторож, никогда не отвечает на побои «ни звуком, ни движением, ни выражением глаз» – идентичная сцена есть и в «Принце». Да и как не сравнить гоголевского Поприщина, вообразившего себя королем Испании, с героем Понизовского, который представляет себя отправляющимся на коронацию испанским принцем.

Ориентация Понизовского на классику иногда, впрочем, дает сбой: наводнение текста романа «иностранными и малоупотребительными» словами, для которых составлен специальный словарь в конце книги, не кажется художественно обусловленным. Эта языковая дисгармония режет глаза не меньше, чем в яхинской «Зулейхе» – но там, очевидно, перед автором была цель воссоздания уникального колорита и употребления зачастую более точных (с опорой на особенности национального быта и сознания), по сравнению с русскими, татарских слов. Понизовский, если и имел подобную интенцию, нужного эффекта точно не достиг. Гоголь, скажем, не только гармонично вписал в текст «Вечеров» все непонятные русскоязычному читателю слова, но и передоверил создание словаря самому Рудому Панько – немыслимое для Понизовского и для формы его романа действие.

Тем не менее, Понизовский в «Принце инкогнито» однозначно не прошелся по верхам, куда бы нас ни тянула логика каламбура. Многообещающий роман не оказался новой вехой в истории современной литературы, но это точно еще одна из ее страниц, за которые не стыдно.