Античная литература

Разговор о видах безумия, насылаемого богами на людей, на занятиях в Хэмпденском колледже в книге Донны Тартт приводит к интереснейшему монологу преподавателя об отличиях дионисийского безумия от провидческого и поэтического.

«Мне вспомнились “Вакханки”. От первобытной жестокости этой пьесы, от садизма её кровожадного бога мне в свое время стало не по себе. По сравнению с другими трагедиями, где правили пусть суровые, но все же осмысленные принципы справедливости, это было торжество варварства над разумом, зловещий и недоступный пониманию триумф хаоса.

— Нам нелегко признаться в этом, — продолжил Джулиан, — но именно мысль об утрате контроля больше всего притягивает людей, привыкших постоянно себя контролировать, людей, подобных нам самим. Все истинно цивилизованные народы становились такими, целенаправленно подавляя в себе первобытное, животное начало. Задумайтесь, так ли уж сильно мы, собравшиеся в этой комнате, отличаемся от древних греков или римлян? С их одержимостью долгом, благочестием, преданностью, самопожертвованием? Всем тем, от чего наших современников бросает в дрожь?

<…>

— Для всякого разумного человека, особенно если он, подобно древним грекам и нам, стремится к совершенству во всем, попытка убить в себе ненасытное первобытное начало представляет немалое искушение. Но это ошибка.

<…>

Потому что игнорировать существование иррационального опасно. Чем более развит человек, чем более он подчинен рассудку и сдержан, тем больше он нуждается в определенном русле, куда бы он мог направлять те животные побуждения, над которыми так упорно стремится одержать верх. В противном случае эти и без того мощные силы будут лишь копиться и крепнуть, пока наконец не вырвутся наружу — и окажутся тем разрушительнее, чем дольше их сдерживали. Противостоять им зачастую не способна никакая воля. В качестве предостережения относительно того, что случается, если подобный предохранительный клапан отсутствует, у нас есть пример римлян. Римские императоры. Вспомните Тиберия, уродливого пасынка, стремившегося ни в чем не уступать своему отчиму, императору Августу. Представьте себе то невероятное, колоссальное напряжение, которое он должен был испытывать, следуя по стопам спасителя, бога. Народ ненавидел его. Как бы он ни старался, он всегда оставлял желать лучшего. Ненавистное эго всегда оставалось с ним, и в конце концов ворота шлюза прорвало. Забросив государственные дела и поселившись на Капри, он предался дикому разврату и умер безумным, презираемым всеми стариком.»

Во многом, именно после приведённой цитаты я решил прочитать эту пьесу Еврипида. Или перечитать. К сожалению, я очень быстро забываю прочитанное…
Я практически не увидел того, о чём рассуждали персонажи Донны Тартт. Какого-то красочного хаоса и описания этого умопомешательства изнутри. Вместо этого передо мной предстал какой-то непонятный мир, лишённый признаков традиционной морали, обычных причинно-следственных связей, разумеется, в рамках сюжетной канвы. Видимо, сказывается, эта огромная культурная пропасть, что разделяет нашу культуру и античную… Многие эпизоды сюжета показались мне совершенно неясными и загадочными.
Не очень понятно это принуждение к столь странному служению богу, как пьянство. Ладно бы ещё это, но наказанию подвергается тот, кто не желает вести себя столь странно. Причём наказание это настигает правителя Фив – Пенфея как раз от менад, в числе которых была его мать, то есть от самых верных сторонниц нового бога. Потом этот самый бог наказывает и этих своих верных сторонников – вакханку Агаву и деда Пенфея – Кадма, обрекая кого на смерть, кого на долгие скитания, и всё за то, что некогда они не отнеслись уважительно к его матери, которая была небожественного происхождения. То есть целым после этих событий не останется никто. То есть этот, якобы, бог, новый, между прочим, и мало кому знакомый ведёт себя не как верховное существо, а, скорее, как буйнопомешанный.

Интересно, что при всём этом моменты архаичной грубости и примитивного несовершенства перемежаются великолепными и проникновенными диалогами. Где Дионис, предвидящий судьбу Пенфея, будто бы сочувствует ему человеческой стороной своей личности:

«Пенфей
Веди меня прямо через Фивы; я - единственный гражданин этого города, решившийся на такой подвиг.

Дионис
Да, ты один приносишь себя в жертву за город, один; за то же и битвы тебе предстоят, которых ты достоин. (После нового крайнего усилия над собой.) Пойдем туда; я буду твоим... (после некоторого колебания) спасительным проводником; а оттуда уведет тебя... (сударением) другой.

Пенфей
(с блаженной улыбкой)
Ты хочешь сказать: моя мать?

Дионис
(с выражением ясновидящего, дрожащим от жалости голосом)
Высоко надо всем народом...

Пенфей
Для этого я и иду туда!

Дионис
Обратно ты будешь несом...

Пенфей
Что за блаженство!

Дионис
На руках матери...

Пенфей
Нет, это слишком пышно!

Дионис
(с выражением ужаса, закрывая лицо руками)
О да, так пышно...»

Поистине «Вакханок» стоит прочитать хотя бы только ради этой сцены, которую по степени напряжения и содержательности, не выражающейся словами, следует сравнивать с самыми великими сценами мировой драматургии. Например, с тем самым известным монологом Сирано де Бержерака.

После повторного прочтения отдельных моментов пьесы что-то очень похожее на мысли, изложенные Донной Тартт, начинает приходить на ум. О том, что прекрасное и величественное в искусстве неразрывно связано порой с ужасным и трагичным. И если сцена не залита кровью под конец пьесы, то можно было сочинить и более интересный и захватывающий вариант этого произведения. Вот, что говорится в одном из моментов:

«Слава вам, кадмейские вакханки! славную победную песнь заслужили вы – на горе, на слёзы себе! Что за прекрасный трофей – схватить обливающуюся кровью руку своего дитяти!»